И это пройдет..
Суббота
Суббота
Утром голова отозвалась тяжелым, словно похмельным звоном. Что вчера было? А что наливали? О! Молоко! Так с него же не напиваются?! Видимо, плата за ночные посиделки с нечистой силой.
Ну, да ладно. Надо бы пойти узнать, осталось ли чего от трактира.
От трактира, собственно, остался сам трактир и Рози, веселая и раскрасневшаяся. Голосом, полным притворного сожаления, она посетовала, что герр Швайне бросил их и исчез. Теперь она здесь всему хозяйка и госпожа.
За столом уже вовсю стучали полные пива кружки и стаканчики для костей. Азартные игры я вообще-то не очень люблю, но тут чаша весов склонилась в пользу возможного выигрыша. Наскоро делая расчеты и оставляя кляксы на столе, мы погрузились в игру. Что ж! Мои монеты остались со мной, крону мне остался должен Джеронимо и… собственно все. Сколько он остался должным Фаусту младшему, я не в курсе.
На выходе из трактира мы столкнулись с фрау Мартой:
– Августин, одна ваша поклонница передала вам вот это в подарок.
И она протянула мне изумительный кулон.
– Носите его.
Она чуть улыбнулась и продолжила:
– Знаете, Августин, а ведь я тоже вам сделаю небольшой подарок – я никогда не буду петь вместе с вами.
– Почему же?
– У меня тоже достаточно низкий голос. У нас с вами вообще очень голоса похожи, и особенно когда поем. А когда вы просто говорите, вам очень хорошо удается имитировать мужской голос. Но я об этом никому не скажу, уверяю вас.
И она удалилась совершенно в другую сторону, как будто направлялась к трактиру только для того, чтобы сообщить мне данную новость.
Но на учебу ходить все-таки надо. В университет меня занесло ровно на пять минут, чтобы снова оттуда выйти, на этот раз вместе со всеми. Наш ректор читал лекцию о различии понятий правды и истины, и в целях наглядного пособия использовал все, что попадалось под руку. Для этого мы совершили небольшую экскурсию по городу, завершившуюся, где бы вы думали? Конечно же, в трактире! На следующую лекцию идти было, скажем так, трудновато, ибо посидели мы там довольно плотно. Иоганн Фауст взял на себя все расходы, и за обсуждением щекотливой темы пиво текло рекой.
В трактире стало скучно. Фауст ушел, и деньги кончились. Я имею в виду, его деньги кончились, а на свои пить – меня жаба задушит. И понесла же меня нелегкая на кладбище! Мол, там хорошо, тишина, покой, пишется легко, благодать. Ан, нет! Сразу двое знакомцев выискалось. Юный могилокопатель и главный инквизитор – отец Улрих. Любопытство – мой главный грех, оно меня когда-нибудь окончательно погубит:
– День добрый, господа. Для кого могилку копаем?
Ответ был тот же:
– Приказали – копаю.
– Понятненько. А что она у вас такая маленькая?
– Младенца мертворожденного хороним, - буркнул отец-инквизитор.
– Некрещеное тело в освященную землю!!!
– Так мы его для начала покрестим.
– Мертвое тело в святую воду!!!
– Так мы его… это… сначала студентам отдадим, медицинского факультета… в анатомии разбираться…
– И вы, святой человек, смеете такое говорить?! Это же ересь! Чем же вы лучше того ирода, что сотворил такое с недавно убиенным! Антихрист! Где ваш крест?!! На вас же даже креста нет!! Демон! Демон! Демон в рясе!
Панический ужас охватил меня с головы до пяток, развернул на месте и понес по всему городу, заставляя повторять все громче и громче: Демоны! Демоны в рясах! Демоны в рясах!
Стража, исполняя приказ инквизитора, уже бежала за мной. Черт! Быстро бегают! Если бы не этот камень, они бы точно меня не поймали! А так… Последнее, что помню, то, что окружили со всех сторон.
Н-да… Голова раскалывается. И какая, спрашивается, лошадь меня в затылок лягнула? Ах, да, двуногая, прямоходящая, без перьев! Что за гул? Наверное, глаза нужно открыть…
– Он очнулся!
Кажется, меня мутит. Факт, на глазах у такого количества народа плохо мне еще не было.
– Врача! Врача! Пропустите врача!
–Я врач. Что здесь? Августин! Кто это сделал? Вы ударили Августина? Я добьюсь того, чтобы вас заключили под стражу!
– Кристоф, Августин сам под стражей.
О! Меня поднимают, даже отряхивают. Боже, моя голова!
– Что вы собираетесь с ним сделать?
– Приказ курфюрста – десять плетей.
– Я как врач не могу допустить, чтобы человека в таком состоянии еще и били. А за что его?
– Оскорбление отца-инквизитора.
– Я требую суда! – меня понесло.
– Приказ курфюрста.
– Я требую суда! - голова ни хрена не соображает, но все же, как можно так быстро получить приказ от самого курфюрста?
– Нет, вы, конечно, можете посидеть в темнице, пока суд примет решение. Но решайте сами: здесь и сейчас десять плетей у столба или сначала в темницу… а там крысы…
Таким милым и замечательным оказался бургомистр, невесть как затесавшийся в окружающую меня толпу.
– Постойте, постойте, а данное происшествие рассматривается светским или же церковным судом?
– Это было оскорбление – значит, светский!!
– Оскорбление было самого отца-инквизитора – церковный!
– Да, у него креста даже на шее нет! – это уже я про отца-инквизитора.
– Разбирательство будет отложено на некоторое время.
– А оно будет закрытое или открытое?
– А приказ курфюрста вообще подлежит рассмотрению?
Люди громко обсуждали подробности самого глупого поступка в моей жизни. В спор лезли все кому не лень: врач, стражники, палач, торговцы, декан юридического факультета Себастьян Брандт, ректор университета Мош Терпин, придворные фрейлины.… А я… Честно говоря, мне в голову пришло, что стаканчик пивка мне совсем не повредит, а трактир совсем близко. Так что под шумок, вернее под несмолкаемое обсуждение моей участи понесли меня мои ноги куда подальше никем не задерживаемые.
Жизнь многообразна и многолика, а в трактире так ничего и не меняется. Как обычно знакомые лица: Фауст младший и Джиронимо, кои встретили меня как последнюю надежду. Они снова собрались играть. Нужны бумага и перо? Так я мигом, только стаканчик выпью, одна нога здесь, другая там. Собственно, так меня и поймали, по дороге. Разве что больше по голове не били.…
Знаете, вот сколько раз приходилось по главной площади ходить, там, где столб позорный стоит… так вот, озарение пришло: сейчас у него буду стоять я. Прелестно, господа, но, ой, как не хочется.
Н-да… сучковатый у них столб, необтесанный, подумалось мне. Может, это лишнее наказание такое – чтобы занозы под кожу загонять? И тут вдруг мимо меня просвистел кнут. Мимо?
– Эй, ты, встань, что ли, поровнее. Бьют тебя.
– Ага, обязательно. А на веревку что, денег не хватает, али экономите? Охота мне больно под твои удары лезть!
Вчерашний знакомец из дома напротив неуклюже махал кнутом.
– Господа, не найдется ль у вас веревки, связать надо, очень уж студент прыткий попался, - обратился он к стекающемуся поглазеть народу.
Веревку довольно быстро нашли, Толпа густела и пестрела всеми красками и тканями, кои можно было себе вообразить. Она гудела сотнями голосов, словно пчелиный улей, и лишь изредка можно было различить отдельные голоса. Бабьи причитания о несвоевременно погубленной молодости (прошу заметить – моей), девичьи охи-вздохи (как обычно), мужская свара (кто прав – кто виноват), детские слезы и уж совсем шуточные выкрики, как мне себя вести…. Все это превращалось в единую какофонию, окружая меня со всех сторон. Все эти люди смотрели на палача. Все они ждали от него забавы… развлечения – меня….
Почти каждый мужик бьет свою жену, а она в ответ – собственного ребенка, дитятко пинает собаку, а та в ответ кусает мужика. Построить данную цепочку не слишком сложно даже простому уму, и красной нитью приходит ответ – за все нам воздастся. И как же этому простому и не очень человеку хочется, чтобы за свои прегрешения не было наказания. Ни здесь, ни там – на небесах. Индульгенция рассматривается с повышенным вниманием, но не у всех, увы, хватает на нее денег. Сколько же, интересно, людей сейчас завидуют палачу? Кто хоть раз не мечтал избить кого-нибудь до полусмерти и не получить в ответ сдачи. Они не могут себе этого позволить. Трусы. И порка моя – для них то самое зрелище – глумление над чужаком. Ну, что ж, хорошо, тогда, пожалуй, я доставлю им удовольствие, но несколько по-иному. Такое они тоже вряд ли видели.
Палач уверенно перекинул веревку через столб и связал мне руки. Отошел. Примерился. Ударил…. Не попал, пока он примеривался, веревка была мной аккуратно развязана, и меня на месте не оказалось. Подошел, привязал, опять ударил…. Ну, плохо он связывает, плохо! То руками распутаюсь, то зубами потяну…. А толпа животы надрывает, глазищи вылупила. Слезы от смеха текут. А у палача уже красная пелена перед глазами. И бьет он уже как-то нервно, да все мимо… почему бы это? А ведь можно же просто вокруг столба ходить! Да здравствуют умные мысли в моей голове!!! Вот, же черт! Попал. Наконец-то, единственный раз попал! И то слабовато…
Но тут какая-то фрау вылетела из толпы, кинулась на палача и выхватила кнут из его руки.
– Монашка!
– Курфюрстова жена!
– Сивилла фон Клеве!
– Добрая слишком!
Толпа, затаив дыхание, наблюдала за самой супругой курфюрста, которая требовала немедленного прекращения грязного непотребства, возмутительного с точки зрения истинной христианской души! Таким образом, под радостное улюлюканье, аплодисменты и дружный смех удалось мне покинуть сие драматическое мероприятие, раскланиваясь на ходу, а не вперед ногами, как кому-то весьма хотелось.… И только потом, уже после выступления бродячих комедиантов, собравших под бурные овации в свои испанские шляпы изрядную сумму, дошло до меня, что в тот момент нужно было получить с этой толпы некоторое вознаграждение за мои труды, выражаемое в NN количестве звонких монет. Не знаю, правда это или нет, но кто-то мне заявил, что мое бесплатное на потеху было гораздо интереснее. Наверное, просто более животрепещущее. Ну, да, ладно – не беда! Но в тот момент все увлеченно обсуждали события того дня: показанную пьесу, мою неудачную порку, исчезновение герра Швайне из трактира, новое платье фрау фон Битнер, вчерашний курьез с отцом Улрихом – ныне отцом-инквизитором…. Ну, кто меня просил оборачиваться? Кто?! Конечно же, там была до ужаса знакомая фигура в фиолетовом плаще, и естественно ноги понесли меня прямо в церковь, где уже находился брат Медарт в таком же состоянии.
Паника внутри несколько успокоилась. Взгляд на брата – он смотрел на меня.
– Что будем делать?
– Искать. Скажи, ты знаешь, где могила нашего отца? Где он захоронен? Здесь? На кладбище?
– Этого я не знаю
– А что тебе рассказывали? Этот… этот человек… Его видел отец? Или… Может, знал?...
– Отец был чудовищем.
– Может, он его убил?
– Все может быть.
– Может, этот человек – предупреждение? Хотя мне он является в самые разнообразные моменты жизни…
– Мне тоже…
– Знаешь, нужно узнать… Долго ли здесь жил отец? Кто умер за то время, пока он был здесь?
– Нужно идти к бургомистру. У него должен храниться список умерших за последние годы. Он стар, многих помнит сам.
– Спасибо. Я дойду до него…
Хождение до бургомистра ничего не дало. Он сказал, что все записи хранились в церкви, в приходской книге.… А она, как известно,
сгорела…. Итак, мы закончили тем же с чего начали. Увы.
Успокоившись и настроившись на легкий философский лад, немного побродив по городу, оказалось, что я уже совсем рядом с домом. Неизменная мандола при мне, перо и запрокинутая голова. Продолжаем сказку:
Малышка просто диво –
Прекрасней не сыскать.
Как ангелок красива
И вся в отца и мать
За окном раздавались чьи-то голоса, мне мешали творить! А во дворе кипела работа. Мой сосед очень деловито отдавал приказы, ругался на помощников, но иной раз делал сам всю работу. Он бегал вдоль ворот, смазывал петли и проверял их на прочность, он приказал доставить к нему все масло и паклю, кои находятся в гетто и делать из них факела….
– Мейстер Штейн, что вы делаете? Что происходит?
– Ничего страшного, Августин, пишите вашу песню.
– А, как вы считаете, какое слово лучше подходит под определение судьбы?
– Всесильная, Августин… всесильная…
– Спасибо, мейстер Штейн!
Но омрачает счастье
Всесильная судьба
Ужасное проклятье,
Что девочка слепа.
Меня опять перебили. На этот раз это оказалась фрау Марта с печальной новостью: у Себастьяна Брандта – декана юридического факультета – заболела племянница. Теперь он сидит у ее постели, не ест, не пьет, и ей кажется, что его нужно немного развлечь. Почему бы мне не сходить с ней к нему и не спеть чего-нибудь красивое и мелодичное? И я в накладе не останусь, и человек развеется.
Так мы и сделали. Только не нужны были ему ни мои песни, ни соболезнования фрау Марты, и пришлось нам отправляться домой не солоно хлебавши.
А в городе тем временем было неспокойно. Опять закололо сердце, и тяжелым обручем обхватило голову неясное чувство. Как будто камень опустился на сердце, облака стали ниже, нависло что-то смрадное, гадливо-мерзостное, отвратительное. Серые лица людей зацветали багровыми пятнами. Откуда-то заунывно раздавался бабий вой. Какой-то нищий растянулся прямо перед нашими ногами. Черными губами он прошептал лишь одно слово: Чума...
Мы переглянулись и со всех ног бросились вперед, на Площадь Вдов, мимо разожженных прямо на улице костров, мимо церкви, к которой, причитая, шли люди, мимо городской ратуши, мимо университета. И казалось, что бежим мы по светлому коридору, который может в любой миг растаять и оставить нас наедине со всей мутью происходящего. И несли меня мои ноги еще быстрее туда, где за прочными воротами и горящими факелами четко и быстро отдавал распоряжения мейстер Мельхиор Штейн.
Не только мы с фрау Мартой оказались такие умные. Защиту от страшной, воющей смерти искали все: и Барбара – жена палача, и старенькая фрау Клара со своими квартиросъемщиками, из которых оказалось несколько студиозусов, чьи-то дети и, конечно же, Джиронимо.
Но попасть за ворота гетто – было еще не все. Неожиданно поднявшийся ветер вырывал из рук факела, гасил огонь. А боль, сдавившая виски, все не унималась, и демоны, терзающие меня, вновь обрели если не плоть и кровь, то хотя бы видимость. И голоса их звучали в моей голове
– Ах, какая милая девочка! Что же ты прячешься? Выйди наружу. И в мужской одежде.… Как же тебе не стыдно? Иди с нами. Как на отца похожа. А знаешь ли ты девочка, что ты одна из нас? Хи-хи-хи…
– Вы не властны надо мной. Здесь и сейчас. Сгиньте! Провалитесь! Исчезните!!!
Казалось, только мейстер Штейн знает, что нужно делать. И вскоре факела, как-то по-особому расставленные им, горели уютно и ровно, тяжелые ворота заперли на засов, и демоны в моей голове оставили меня в покое. И на какой-то момент мне даже показалось, что там, снаружи ничего нет. Есть только мы. Маленький островок спокойствия.
Но ничего долго не длится. И безмятежность, внезапно обретенная мной, исчезла при странных, скребущихся, сдавленных звуках, доносившихся из-за запертых ворот.
– Это он! – Вдруг воскликнула фрау Барбара. – Это мой муж. Впустите его!
– Этого нельзя делать. Он уже болен.
– Я знаю. Но ведь он умирает!
– Ему уже нельзя помочь.
– Тогда выпустите меня! Выпустите! Николас! Да, откройте же, наконец, эти ворота!
Ворота открыли. Как видно, зря. Те, кто еще недавно стремился под эту крышу, в поисках крова и хоть какого-то спасения от болезни, едва почувствовав себя под защитой, дружно уходили навстречу смерти. Фрау Барбара осталась с умирающим мужем: дотащить его до постели она не смогла – они так и остались на мостовой. Впрочем, на улице и без них хватало полумертвых тел… Фрау Клара, рассудив, что она и так пожила достаточно, решила умереть у себя дома. «Где родилась и жила, там и помру». Какая-то девочка побежала искать маму, остановить ее не удалось. А фрау Марта, неожиданно обозвав нас забаррикадировавшимися крысами, пошла разведывать обстановку в город. И, в конце концов, под защитой крепких стен и горящих факелов осталось только трое: мейстер Штейн, Джеронимо, да я собственной персоной. Мне так надоело ругаться со всеми, хвататься за них, уговаривать остаться. Они сами выбрали свою судьбу. Они ушли.
Да, они ушли, а мы устроили пир. Мы достали свои запасы, прикатили бочонок пива. Нам некуда было спешить и незачем было выходить. А мне незачем было притворяться дальше.
У меня в заплечном мешке уже давно лежал заветный сверток: нижнее льняное платье и верхнее суконное. Белый лен мне нравился, может быть, потому, что лишний раз направлял мои помыслы, подчеркивал их чистоту, подсказывал нужное направление моим мыслям, когда руки мои прикасались к нему. Может, поэтому, а может, потому еще, что апрель все же выдался жарким, верхнее, тяжелое, суконное платье осталось в свертке. Да и кому какое дело до приличий, когда жить нам осталось всего ничего.
Рано или поздно умирают все. И не всем дано знать, как это произойдет. Мне вот просто повезло: знаю, что умру от чумы. А ведь еще вчера мне казалось, что главное – это не выдать себя, иначе Святая Инквизиция доберется до меня очень быстро, и буду я умирать страшно и больно. Другими словами, – на костре. Однако в этом безумном городе мою тайну знали уже многие. Джеронимо не в счет, сколько раз он выручал меня за эти годы. Он был единственным, знающим кто я. Хотя вот уже и фрау Марта докопалась до сути, но… странно… не выдала меня. Страшно подумать, что было бы, если бы пороли меня по всем правилам. Весь город бы узнал. Не миновать мне костра в таком случае. Но, опять таки, Бог миловал. И здесь же был мною найден брат. Единственный мне родной человек, который тоже теперь знает кто я. Знает и, наверное, чувствует наше единение, наше общее проклятие, тяготеющее, давящее, от которого можно сойти с ума. Брат!
Вот теперь мне было не все равно. Теперь мне было куда спешить, куда бежать. Теперь мне тоже было необходимо покинуть уютный, гостеприимный дом, где можно было ничего не бояться и спокойно сидеть целую вечность. Брат! Он же монах, он же капуцин. Он обязан дать опущение грехов каждому умирающему, а их сейчас много. Он заболеет! Умрет! А если вокруг меня плясали эти гадкие демоны, пока факела еще не зажглись, пока ворота не закрылись, пока мейстер Штейн не… что же сделал мейстер Штейн? А, и не важно! Важно, что брат сейчас один. Что они окружили его! Что они ему говорят? Чем они его искушают? Мое место рядом с ним!
Меня сорвало с места. В голове стучало, птицей билось только одно слово: Брат!
Ноги мои несли меня прямо к церкви. И вовремя. Везде лежали люди, горели костры, доносились голоса, бормочущие молитвы. А брат сидел на коленях спиной к церкви, закрываясь руками. Но они.… Словно гарпии слетелись на него. Да, теперь они были доступны не только моему взгляду. Они обрели плоть и кровь, словно чума питала их. Словно каждая выпитая воющей смертью жизнь окрашивала их щеки румянцем, оттачивала их когти и придавала пронзительности их голосам. Мне было кого терять. Было за кого сражаться. Нашим оружием была молитва. Только она могла спасти нас. Искренняя и святая вера. А демоны кричали и звали. Они хохотали, клевали, выплевывали из себя все наши страхи и видения.
– Розалия, нет! – прошептал мой брат. И мне стало ясно, что именно эта демонесса, гарпия в белоснежном одеянии, с белыми крыльями, блудливыми глазами и приторной улыбкой, именно она обманула его, дав вместо тихого успокоения лживую гордыню.
– Pater Noster, qui es in caelis
Sanctificetur nomen Tuum
Adveniat regnum Tuum
Fiat voluntas Tuum,
Sicut in caelo et in terra
А безумие не кончалось. Гарпии нашли себе новую жертву, Сивиллу фон Клеве. Она лежала недалеко на чьих-то коленях, и наши взгляды встретились. О, что это был за взгляд. В нем была кротость и любовь, волнение, доброта и праведность. Никогда мне еще не доводилось видеть таких глаз. И на нее, на чистого агнца Господнего накинулись эти ведьмы:
– Посмотри на меня, Сивилла.
– Оглянись вокруг.
– Нравится ли тебе то, что ты видишь?
– А ведь ты можешь все это изменить, девочка.
– Пойдем со мной, и я уйду из этого города, – чума протянула ей свою костлявую руку.
– Нет! Нет, Сивилла, не смей! Посмотри мне в глаза! Что бы ни случилось, смотри только на меня. Не делай этого! Слышишь! – мне казалось, что рушится мир. Они обманывают ее. Они хотят получить ее душу, единственную чистую, безгрешную душу. Она не может, не должна.… Такие люди не уходят вот так.
– Ты же хочешь спасти их, правда, Сивилла? Пойдем со мной!
– Нет! – мое сердце разрывалось на части.
– Дай мне руку, и город будет спасен.
– Нет, Сивилла, не делай этого!
– Простите меня. Так надо, – она протянула руку воющей смерти.
Они уводили ее. Гордые, довольные собой. Ведьмы, демоны, чума.… И она с ними, среди них. Мой рассудок не мог вынести этого. Бежать! Бежать за ней, отобрать ее, заслонить собой, умереть за нее. Ее держат за руку – эту связь нужно разорвать! Броситься между ними.… Всем телом распластаться, грудью упасть…
– Прочь! Ты не в силах что-либо изменить. Она сама дала нам свое согласие, свою руку.
А город молчал. Оглушенный, ошеломленный внезапной потерей, осиротевший в одночасье, он еще не успел понять, осознать, что случилось. Люди застыли на местах, и бордовым сполохом среди них выделялась фигура, одиноко стоящая недалеко от меня, – курфюрст. Наружу вырвался хрип, невнятное клокотание, поднимающееся из меня самое. И в этой ватной тишине мой резкий вскрик прозвучал неестественно громко:
– Как же ты посмел, как ты допустил это?! КАК!?
Ощущение безысходности всей тяжестью навалилось на плечи. Некоторые достали молитвенники, и люди жались друг к другу, читали вслух, еще не понимая, что эта церковь не может защитить их.
Чума ушла, но мелкие бесы продолжали шнырять вокруг, не давая опомниться, не давая уйти безотчетному чувству страха и ужаса происходящего, – они питались им. Вот один из них, видимо возникший прямо перед молящимися, вырвал из рук псалтыри и кинул в костер. А люди безучастно смотрели, как они горят. Меня толкнуло в огонь, туда, где святые слова превращаются в пепел и золу. Вытащить! Сохранить! Изгнать демонов с этой земли! Как же мне спасти брата? Может, для этого нужно спасти этот город? Обожженные руки мои сжимали спасенные книги.
Какая-то фигура отделилась от толпы. Это была фрау Лидия. Она подошла ко мне и накинула свой плащ мне на плечи:
– Как же, девочка, ты можешь ходить в одной нижней рубахе? Постыдилась бы.
Кто чем, а эта вдова и в такую минуту занималась исключительно внешними проявлениями приличий. Но почему в ней, в женщине, не ощущалось этого страха? Никаких волнений, никакого стыда? Такое чувство, что все это она уже видела, знала, что будет, и сталкивалась с этим не единожды. Рассеянно поблагодарив ее, мне захотелось отвернуться и отойти подальше. Ноги мои заплетались на ходу, но обожженные руки не чувствовали тяжести книг…
– Августин! Или как Вас теперь называть? – меня окликнула старенькая фрау Клара
– Аурелия Августина…
Она подошла ближе:
– Извините меня, но я хочу вас спросить,… мой кулон… Вы носите его?
– Да, конечно. – Мне пришлось постараться, чтобы не уронить книги, доставая подвеску.
– Отдайте мне его.
– ?
– Понимаете, в дни моей молодости у меня был один поклонник.… Ах! Как он ухаживал! Какие слова он находил для меня! Какие подарки дарил! – Браслеты, кольца, ожерелья, шелка и каменья.… И, казалось, что он будет всегда – такой молодой, веселый, красивый.… Казалось, он никогда не стареет. У меня уже морщины, а ему на вид и двадцати не дашь… Вы мне чем-то напомнили его. Своей молодостью и радостью. Очень захотелось отдать Вам что-нибудь из его подарков. Из того, что я когда-то видела на нем. Эта вещица… Мне казалось, она принесет Вам удачу………..
Но теперь… – она оглядела меня с ног до головы. – Вы понимаете меня…
– Да-да, конечно.
Она взяла кулон, нежно провела по нему рукой, посмотрела вокруг:
– Но в пасхальные ночи он всегда уходил. Исчезал, и мне казалось, что никогда не вернется. Странно, он возвращался на следующий день, а мне казалось, что его не было несколько лет. Таким он был чужим и отстраненным, но глаза его сверкали ярче обычного. Говорят, в такие ночи по небу мчится Дикая охота, гонит перед собой грешников и горят звездами глаза всадников в свете факелов. Сегодня тоже вот пасхальная ночь, но его уже давно нет рядом.
Она немного помолчала.
– До свидания, Августин. Храни Вас Бог.
Фрау Клара ушла, оставив меня в раздумьях. Зачем она все это мне рассказала? Кого имела в виду? И что все-таки хотела сказать эта гарпия? Что означает эта фраза, что я одна из них? Думай, Аурелия! Думай, Августина! Тебе брата спасать! Брат… Розалия.… Это же искушение! Гордыня! Ему нужно исповедаться. Но кому каяться? Кто способен отпустить грехи в этом насквозь лживом городе? Здесь все обречены. Кто безгрешен?.. Да, конечно же! Дикая охота, этот Дикий гон, завершающийся шабашем и оргиями. Вот куда они приведут его. Вот от чего его нужно спасать! Но как мне попасть туда?
Стоп! Взгляд мой пробежался по площади. Бесы еще шныряли вокруг. Мне некуда было деваться. Единожды принятое решение на моей памяти оказывалось наиболее верным и правильным, каким бы сумасбродным оно ни было. Да, именно так. Нужно… нужно продать душу. Эта мысль напугала меня, но иного выхода не было. Если я хочу попасть на шабаш, нужно действовать. И действовать быстро.
Но меня опередили. Бес, оказавшийся рядом со мной, смутно напоминал исчезнувшего с утра герра Швайне. Но меня это заботило в меньшей степени, чем попытка обмануть слугу ада.
– О чем вы задумались? Может, я смогу помочь? Замечательный вечер, вы не находите?
– О, нет! Вечер чудовищный, но помочь вы мне действительно можете.
– Не желаете ли продать душу, – ехидно осведомился он.
– Не поверите. Желаю! – как же страшно говорить такие слова.
– Почему же? Весьма рад. Ваш город – просто сокровищница, находка, источник для нашего брата. Но вернемся к предмету разговора. И что же вы хотите получить взамен?
Думай, Аурелия! Что же такое сказать-то? Вот интересно, а что просят в такой ситуации?..
– Ну, во-первых, это не мой город. А во-вторых, хочу денег, как ни банально.
Названная сумма заставила присвистнуть даже беса.
– Ну, вы же понимаете, что в данный момент я не обладаю такой суммой. Придется подождать немного.
– Договорились. Когда принесете, тогда и договор подпишем.
– Завтра.
– Хорошо.
– Подписывать придется кровью.
– Я знаю.
– До встречи.
Холодно кивнув на прощанье, оставив его гнусно ухмыляющимся и потирающим ладони за спиной, мне пришлось признать, что найти брата в этой быстро сгущающейся мгле уже невозможно, и отправиться домой. От того, что мне сегодня приснится.… От того, что произойдет этой ночью… будет зависеть моя дальнейшая судьба.
Ночь
Шабаш – брат, Сивилла, раздача пряников, обезьяна, венок.
Воскресенье
Пропущенная лекция
побудка на похороны Сивиллы
смерть Фауста
–
Суббота
Утром голова отозвалась тяжелым, словно похмельным звоном. Что вчера было? А что наливали? О! Молоко! Так с него же не напиваются?! Видимо, плата за ночные посиделки с нечистой силой.
Ну, да ладно. Надо бы пойти узнать, осталось ли чего от трактира.
От трактира, собственно, остался сам трактир и Рози, веселая и раскрасневшаяся. Голосом, полным притворного сожаления, она посетовала, что герр Швайне бросил их и исчез. Теперь она здесь всему хозяйка и госпожа.
За столом уже вовсю стучали полные пива кружки и стаканчики для костей. Азартные игры я вообще-то не очень люблю, но тут чаша весов склонилась в пользу возможного выигрыша. Наскоро делая расчеты и оставляя кляксы на столе, мы погрузились в игру. Что ж! Мои монеты остались со мной, крону мне остался должен Джеронимо и… собственно все. Сколько он остался должным Фаусту младшему, я не в курсе.
На выходе из трактира мы столкнулись с фрау Мартой:
– Августин, одна ваша поклонница передала вам вот это в подарок.
И она протянула мне изумительный кулон.
– Носите его.
Она чуть улыбнулась и продолжила:
– Знаете, Августин, а ведь я тоже вам сделаю небольшой подарок – я никогда не буду петь вместе с вами.
– Почему же?
– У меня тоже достаточно низкий голос. У нас с вами вообще очень голоса похожи, и особенно когда поем. А когда вы просто говорите, вам очень хорошо удается имитировать мужской голос. Но я об этом никому не скажу, уверяю вас.
И она удалилась совершенно в другую сторону, как будто направлялась к трактиру только для того, чтобы сообщить мне данную новость.
Но на учебу ходить все-таки надо. В университет меня занесло ровно на пять минут, чтобы снова оттуда выйти, на этот раз вместе со всеми. Наш ректор читал лекцию о различии понятий правды и истины, и в целях наглядного пособия использовал все, что попадалось под руку. Для этого мы совершили небольшую экскурсию по городу, завершившуюся, где бы вы думали? Конечно же, в трактире! На следующую лекцию идти было, скажем так, трудновато, ибо посидели мы там довольно плотно. Иоганн Фауст взял на себя все расходы, и за обсуждением щекотливой темы пиво текло рекой.
В трактире стало скучно. Фауст ушел, и деньги кончились. Я имею в виду, его деньги кончились, а на свои пить – меня жаба задушит. И понесла же меня нелегкая на кладбище! Мол, там хорошо, тишина, покой, пишется легко, благодать. Ан, нет! Сразу двое знакомцев выискалось. Юный могилокопатель и главный инквизитор – отец Улрих. Любопытство – мой главный грех, оно меня когда-нибудь окончательно погубит:
– День добрый, господа. Для кого могилку копаем?
Ответ был тот же:
– Приказали – копаю.
– Понятненько. А что она у вас такая маленькая?
– Младенца мертворожденного хороним, - буркнул отец-инквизитор.
– Некрещеное тело в освященную землю!!!
– Так мы его для начала покрестим.
– Мертвое тело в святую воду!!!
– Так мы его… это… сначала студентам отдадим, медицинского факультета… в анатомии разбираться…
– И вы, святой человек, смеете такое говорить?! Это же ересь! Чем же вы лучше того ирода, что сотворил такое с недавно убиенным! Антихрист! Где ваш крест?!! На вас же даже креста нет!! Демон! Демон! Демон в рясе!
Панический ужас охватил меня с головы до пяток, развернул на месте и понес по всему городу, заставляя повторять все громче и громче: Демоны! Демоны в рясах! Демоны в рясах!
Стража, исполняя приказ инквизитора, уже бежала за мной. Черт! Быстро бегают! Если бы не этот камень, они бы точно меня не поймали! А так… Последнее, что помню, то, что окружили со всех сторон.
Н-да… Голова раскалывается. И какая, спрашивается, лошадь меня в затылок лягнула? Ах, да, двуногая, прямоходящая, без перьев! Что за гул? Наверное, глаза нужно открыть…
– Он очнулся!
Кажется, меня мутит. Факт, на глазах у такого количества народа плохо мне еще не было.
– Врача! Врача! Пропустите врача!
–Я врач. Что здесь? Августин! Кто это сделал? Вы ударили Августина? Я добьюсь того, чтобы вас заключили под стражу!
– Кристоф, Августин сам под стражей.
О! Меня поднимают, даже отряхивают. Боже, моя голова!
– Что вы собираетесь с ним сделать?
– Приказ курфюрста – десять плетей.
– Я как врач не могу допустить, чтобы человека в таком состоянии еще и били. А за что его?
– Оскорбление отца-инквизитора.
– Я требую суда! – меня понесло.
– Приказ курфюрста.
– Я требую суда! - голова ни хрена не соображает, но все же, как можно так быстро получить приказ от самого курфюрста?
– Нет, вы, конечно, можете посидеть в темнице, пока суд примет решение. Но решайте сами: здесь и сейчас десять плетей у столба или сначала в темницу… а там крысы…
Таким милым и замечательным оказался бургомистр, невесть как затесавшийся в окружающую меня толпу.
– Постойте, постойте, а данное происшествие рассматривается светским или же церковным судом?
– Это было оскорбление – значит, светский!!
– Оскорбление было самого отца-инквизитора – церковный!
– Да, у него креста даже на шее нет! – это уже я про отца-инквизитора.
– Разбирательство будет отложено на некоторое время.
– А оно будет закрытое или открытое?
– А приказ курфюрста вообще подлежит рассмотрению?
Люди громко обсуждали подробности самого глупого поступка в моей жизни. В спор лезли все кому не лень: врач, стражники, палач, торговцы, декан юридического факультета Себастьян Брандт, ректор университета Мош Терпин, придворные фрейлины.… А я… Честно говоря, мне в голову пришло, что стаканчик пивка мне совсем не повредит, а трактир совсем близко. Так что под шумок, вернее под несмолкаемое обсуждение моей участи понесли меня мои ноги куда подальше никем не задерживаемые.
Жизнь многообразна и многолика, а в трактире так ничего и не меняется. Как обычно знакомые лица: Фауст младший и Джиронимо, кои встретили меня как последнюю надежду. Они снова собрались играть. Нужны бумага и перо? Так я мигом, только стаканчик выпью, одна нога здесь, другая там. Собственно, так меня и поймали, по дороге. Разве что больше по голове не били.…
Знаете, вот сколько раз приходилось по главной площади ходить, там, где столб позорный стоит… так вот, озарение пришло: сейчас у него буду стоять я. Прелестно, господа, но, ой, как не хочется.
Н-да… сучковатый у них столб, необтесанный, подумалось мне. Может, это лишнее наказание такое – чтобы занозы под кожу загонять? И тут вдруг мимо меня просвистел кнут. Мимо?
– Эй, ты, встань, что ли, поровнее. Бьют тебя.
– Ага, обязательно. А на веревку что, денег не хватает, али экономите? Охота мне больно под твои удары лезть!
Вчерашний знакомец из дома напротив неуклюже махал кнутом.
– Господа, не найдется ль у вас веревки, связать надо, очень уж студент прыткий попался, - обратился он к стекающемуся поглазеть народу.
Веревку довольно быстро нашли, Толпа густела и пестрела всеми красками и тканями, кои можно было себе вообразить. Она гудела сотнями голосов, словно пчелиный улей, и лишь изредка можно было различить отдельные голоса. Бабьи причитания о несвоевременно погубленной молодости (прошу заметить – моей), девичьи охи-вздохи (как обычно), мужская свара (кто прав – кто виноват), детские слезы и уж совсем шуточные выкрики, как мне себя вести…. Все это превращалось в единую какофонию, окружая меня со всех сторон. Все эти люди смотрели на палача. Все они ждали от него забавы… развлечения – меня….
Почти каждый мужик бьет свою жену, а она в ответ – собственного ребенка, дитятко пинает собаку, а та в ответ кусает мужика. Построить данную цепочку не слишком сложно даже простому уму, и красной нитью приходит ответ – за все нам воздастся. И как же этому простому и не очень человеку хочется, чтобы за свои прегрешения не было наказания. Ни здесь, ни там – на небесах. Индульгенция рассматривается с повышенным вниманием, но не у всех, увы, хватает на нее денег. Сколько же, интересно, людей сейчас завидуют палачу? Кто хоть раз не мечтал избить кого-нибудь до полусмерти и не получить в ответ сдачи. Они не могут себе этого позволить. Трусы. И порка моя – для них то самое зрелище – глумление над чужаком. Ну, что ж, хорошо, тогда, пожалуй, я доставлю им удовольствие, но несколько по-иному. Такое они тоже вряд ли видели.
Палач уверенно перекинул веревку через столб и связал мне руки. Отошел. Примерился. Ударил…. Не попал, пока он примеривался, веревка была мной аккуратно развязана, и меня на месте не оказалось. Подошел, привязал, опять ударил…. Ну, плохо он связывает, плохо! То руками распутаюсь, то зубами потяну…. А толпа животы надрывает, глазищи вылупила. Слезы от смеха текут. А у палача уже красная пелена перед глазами. И бьет он уже как-то нервно, да все мимо… почему бы это? А ведь можно же просто вокруг столба ходить! Да здравствуют умные мысли в моей голове!!! Вот, же черт! Попал. Наконец-то, единственный раз попал! И то слабовато…
Но тут какая-то фрау вылетела из толпы, кинулась на палача и выхватила кнут из его руки.
– Монашка!
– Курфюрстова жена!
– Сивилла фон Клеве!
– Добрая слишком!
Толпа, затаив дыхание, наблюдала за самой супругой курфюрста, которая требовала немедленного прекращения грязного непотребства, возмутительного с точки зрения истинной христианской души! Таким образом, под радостное улюлюканье, аплодисменты и дружный смех удалось мне покинуть сие драматическое мероприятие, раскланиваясь на ходу, а не вперед ногами, как кому-то весьма хотелось.… И только потом, уже после выступления бродячих комедиантов, собравших под бурные овации в свои испанские шляпы изрядную сумму, дошло до меня, что в тот момент нужно было получить с этой толпы некоторое вознаграждение за мои труды, выражаемое в NN количестве звонких монет. Не знаю, правда это или нет, но кто-то мне заявил, что мое бесплатное на потеху было гораздо интереснее. Наверное, просто более животрепещущее. Ну, да, ладно – не беда! Но в тот момент все увлеченно обсуждали события того дня: показанную пьесу, мою неудачную порку, исчезновение герра Швайне из трактира, новое платье фрау фон Битнер, вчерашний курьез с отцом Улрихом – ныне отцом-инквизитором…. Ну, кто меня просил оборачиваться? Кто?! Конечно же, там была до ужаса знакомая фигура в фиолетовом плаще, и естественно ноги понесли меня прямо в церковь, где уже находился брат Медарт в таком же состоянии.
Паника внутри несколько успокоилась. Взгляд на брата – он смотрел на меня.
– Что будем делать?
– Искать. Скажи, ты знаешь, где могила нашего отца? Где он захоронен? Здесь? На кладбище?
– Этого я не знаю
– А что тебе рассказывали? Этот… этот человек… Его видел отец? Или… Может, знал?...
– Отец был чудовищем.
– Может, он его убил?
– Все может быть.
– Может, этот человек – предупреждение? Хотя мне он является в самые разнообразные моменты жизни…
– Мне тоже…
– Знаешь, нужно узнать… Долго ли здесь жил отец? Кто умер за то время, пока он был здесь?
– Нужно идти к бургомистру. У него должен храниться список умерших за последние годы. Он стар, многих помнит сам.
– Спасибо. Я дойду до него…
Хождение до бургомистра ничего не дало. Он сказал, что все записи хранились в церкви, в приходской книге.… А она, как известно,
сгорела…. Итак, мы закончили тем же с чего начали. Увы.
Успокоившись и настроившись на легкий философский лад, немного побродив по городу, оказалось, что я уже совсем рядом с домом. Неизменная мандола при мне, перо и запрокинутая голова. Продолжаем сказку:
Малышка просто диво –
Прекрасней не сыскать.
Как ангелок красива
И вся в отца и мать
За окном раздавались чьи-то голоса, мне мешали творить! А во дворе кипела работа. Мой сосед очень деловито отдавал приказы, ругался на помощников, но иной раз делал сам всю работу. Он бегал вдоль ворот, смазывал петли и проверял их на прочность, он приказал доставить к нему все масло и паклю, кои находятся в гетто и делать из них факела….
– Мейстер Штейн, что вы делаете? Что происходит?
– Ничего страшного, Августин, пишите вашу песню.
– А, как вы считаете, какое слово лучше подходит под определение судьбы?
– Всесильная, Августин… всесильная…
– Спасибо, мейстер Штейн!
Но омрачает счастье
Всесильная судьба
Ужасное проклятье,
Что девочка слепа.
Меня опять перебили. На этот раз это оказалась фрау Марта с печальной новостью: у Себастьяна Брандта – декана юридического факультета – заболела племянница. Теперь он сидит у ее постели, не ест, не пьет, и ей кажется, что его нужно немного развлечь. Почему бы мне не сходить с ней к нему и не спеть чего-нибудь красивое и мелодичное? И я в накладе не останусь, и человек развеется.
Так мы и сделали. Только не нужны были ему ни мои песни, ни соболезнования фрау Марты, и пришлось нам отправляться домой не солоно хлебавши.
А в городе тем временем было неспокойно. Опять закололо сердце, и тяжелым обручем обхватило голову неясное чувство. Как будто камень опустился на сердце, облака стали ниже, нависло что-то смрадное, гадливо-мерзостное, отвратительное. Серые лица людей зацветали багровыми пятнами. Откуда-то заунывно раздавался бабий вой. Какой-то нищий растянулся прямо перед нашими ногами. Черными губами он прошептал лишь одно слово: Чума...
Мы переглянулись и со всех ног бросились вперед, на Площадь Вдов, мимо разожженных прямо на улице костров, мимо церкви, к которой, причитая, шли люди, мимо городской ратуши, мимо университета. И казалось, что бежим мы по светлому коридору, который может в любой миг растаять и оставить нас наедине со всей мутью происходящего. И несли меня мои ноги еще быстрее туда, где за прочными воротами и горящими факелами четко и быстро отдавал распоряжения мейстер Мельхиор Штейн.
Не только мы с фрау Мартой оказались такие умные. Защиту от страшной, воющей смерти искали все: и Барбара – жена палача, и старенькая фрау Клара со своими квартиросъемщиками, из которых оказалось несколько студиозусов, чьи-то дети и, конечно же, Джиронимо.
Но попасть за ворота гетто – было еще не все. Неожиданно поднявшийся ветер вырывал из рук факела, гасил огонь. А боль, сдавившая виски, все не унималась, и демоны, терзающие меня, вновь обрели если не плоть и кровь, то хотя бы видимость. И голоса их звучали в моей голове
– Ах, какая милая девочка! Что же ты прячешься? Выйди наружу. И в мужской одежде.… Как же тебе не стыдно? Иди с нами. Как на отца похожа. А знаешь ли ты девочка, что ты одна из нас? Хи-хи-хи…
– Вы не властны надо мной. Здесь и сейчас. Сгиньте! Провалитесь! Исчезните!!!
Казалось, только мейстер Штейн знает, что нужно делать. И вскоре факела, как-то по-особому расставленные им, горели уютно и ровно, тяжелые ворота заперли на засов, и демоны в моей голове оставили меня в покое. И на какой-то момент мне даже показалось, что там, снаружи ничего нет. Есть только мы. Маленький островок спокойствия.
Но ничего долго не длится. И безмятежность, внезапно обретенная мной, исчезла при странных, скребущихся, сдавленных звуках, доносившихся из-за запертых ворот.
– Это он! – Вдруг воскликнула фрау Барбара. – Это мой муж. Впустите его!
– Этого нельзя делать. Он уже болен.
– Я знаю. Но ведь он умирает!
– Ему уже нельзя помочь.
– Тогда выпустите меня! Выпустите! Николас! Да, откройте же, наконец, эти ворота!
Ворота открыли. Как видно, зря. Те, кто еще недавно стремился под эту крышу, в поисках крова и хоть какого-то спасения от болезни, едва почувствовав себя под защитой, дружно уходили навстречу смерти. Фрау Барбара осталась с умирающим мужем: дотащить его до постели она не смогла – они так и остались на мостовой. Впрочем, на улице и без них хватало полумертвых тел… Фрау Клара, рассудив, что она и так пожила достаточно, решила умереть у себя дома. «Где родилась и жила, там и помру». Какая-то девочка побежала искать маму, остановить ее не удалось. А фрау Марта, неожиданно обозвав нас забаррикадировавшимися крысами, пошла разведывать обстановку в город. И, в конце концов, под защитой крепких стен и горящих факелов осталось только трое: мейстер Штейн, Джеронимо, да я собственной персоной. Мне так надоело ругаться со всеми, хвататься за них, уговаривать остаться. Они сами выбрали свою судьбу. Они ушли.
Да, они ушли, а мы устроили пир. Мы достали свои запасы, прикатили бочонок пива. Нам некуда было спешить и незачем было выходить. А мне незачем было притворяться дальше.
У меня в заплечном мешке уже давно лежал заветный сверток: нижнее льняное платье и верхнее суконное. Белый лен мне нравился, может быть, потому, что лишний раз направлял мои помыслы, подчеркивал их чистоту, подсказывал нужное направление моим мыслям, когда руки мои прикасались к нему. Может, поэтому, а может, потому еще, что апрель все же выдался жарким, верхнее, тяжелое, суконное платье осталось в свертке. Да и кому какое дело до приличий, когда жить нам осталось всего ничего.
Рано или поздно умирают все. И не всем дано знать, как это произойдет. Мне вот просто повезло: знаю, что умру от чумы. А ведь еще вчера мне казалось, что главное – это не выдать себя, иначе Святая Инквизиция доберется до меня очень быстро, и буду я умирать страшно и больно. Другими словами, – на костре. Однако в этом безумном городе мою тайну знали уже многие. Джеронимо не в счет, сколько раз он выручал меня за эти годы. Он был единственным, знающим кто я. Хотя вот уже и фрау Марта докопалась до сути, но… странно… не выдала меня. Страшно подумать, что было бы, если бы пороли меня по всем правилам. Весь город бы узнал. Не миновать мне костра в таком случае. Но, опять таки, Бог миловал. И здесь же был мною найден брат. Единственный мне родной человек, который тоже теперь знает кто я. Знает и, наверное, чувствует наше единение, наше общее проклятие, тяготеющее, давящее, от которого можно сойти с ума. Брат!
Вот теперь мне было не все равно. Теперь мне было куда спешить, куда бежать. Теперь мне тоже было необходимо покинуть уютный, гостеприимный дом, где можно было ничего не бояться и спокойно сидеть целую вечность. Брат! Он же монах, он же капуцин. Он обязан дать опущение грехов каждому умирающему, а их сейчас много. Он заболеет! Умрет! А если вокруг меня плясали эти гадкие демоны, пока факела еще не зажглись, пока ворота не закрылись, пока мейстер Штейн не… что же сделал мейстер Штейн? А, и не важно! Важно, что брат сейчас один. Что они окружили его! Что они ему говорят? Чем они его искушают? Мое место рядом с ним!
Меня сорвало с места. В голове стучало, птицей билось только одно слово: Брат!
Ноги мои несли меня прямо к церкви. И вовремя. Везде лежали люди, горели костры, доносились голоса, бормочущие молитвы. А брат сидел на коленях спиной к церкви, закрываясь руками. Но они.… Словно гарпии слетелись на него. Да, теперь они были доступны не только моему взгляду. Они обрели плоть и кровь, словно чума питала их. Словно каждая выпитая воющей смертью жизнь окрашивала их щеки румянцем, оттачивала их когти и придавала пронзительности их голосам. Мне было кого терять. Было за кого сражаться. Нашим оружием была молитва. Только она могла спасти нас. Искренняя и святая вера. А демоны кричали и звали. Они хохотали, клевали, выплевывали из себя все наши страхи и видения.
– Розалия, нет! – прошептал мой брат. И мне стало ясно, что именно эта демонесса, гарпия в белоснежном одеянии, с белыми крыльями, блудливыми глазами и приторной улыбкой, именно она обманула его, дав вместо тихого успокоения лживую гордыню.
– Pater Noster, qui es in caelis
Sanctificetur nomen Tuum
Adveniat regnum Tuum
Fiat voluntas Tuum,
Sicut in caelo et in terra
А безумие не кончалось. Гарпии нашли себе новую жертву, Сивиллу фон Клеве. Она лежала недалеко на чьих-то коленях, и наши взгляды встретились. О, что это был за взгляд. В нем была кротость и любовь, волнение, доброта и праведность. Никогда мне еще не доводилось видеть таких глаз. И на нее, на чистого агнца Господнего накинулись эти ведьмы:
– Посмотри на меня, Сивилла.
– Оглянись вокруг.
– Нравится ли тебе то, что ты видишь?
– А ведь ты можешь все это изменить, девочка.
– Пойдем со мной, и я уйду из этого города, – чума протянула ей свою костлявую руку.
– Нет! Нет, Сивилла, не смей! Посмотри мне в глаза! Что бы ни случилось, смотри только на меня. Не делай этого! Слышишь! – мне казалось, что рушится мир. Они обманывают ее. Они хотят получить ее душу, единственную чистую, безгрешную душу. Она не может, не должна.… Такие люди не уходят вот так.
– Ты же хочешь спасти их, правда, Сивилла? Пойдем со мной!
– Нет! – мое сердце разрывалось на части.
– Дай мне руку, и город будет спасен.
– Нет, Сивилла, не делай этого!
– Простите меня. Так надо, – она протянула руку воющей смерти.
Они уводили ее. Гордые, довольные собой. Ведьмы, демоны, чума.… И она с ними, среди них. Мой рассудок не мог вынести этого. Бежать! Бежать за ней, отобрать ее, заслонить собой, умереть за нее. Ее держат за руку – эту связь нужно разорвать! Броситься между ними.… Всем телом распластаться, грудью упасть…
– Прочь! Ты не в силах что-либо изменить. Она сама дала нам свое согласие, свою руку.
А город молчал. Оглушенный, ошеломленный внезапной потерей, осиротевший в одночасье, он еще не успел понять, осознать, что случилось. Люди застыли на местах, и бордовым сполохом среди них выделялась фигура, одиноко стоящая недалеко от меня, – курфюрст. Наружу вырвался хрип, невнятное клокотание, поднимающееся из меня самое. И в этой ватной тишине мой резкий вскрик прозвучал неестественно громко:
– Как же ты посмел, как ты допустил это?! КАК!?
Ощущение безысходности всей тяжестью навалилось на плечи. Некоторые достали молитвенники, и люди жались друг к другу, читали вслух, еще не понимая, что эта церковь не может защитить их.
Чума ушла, но мелкие бесы продолжали шнырять вокруг, не давая опомниться, не давая уйти безотчетному чувству страха и ужаса происходящего, – они питались им. Вот один из них, видимо возникший прямо перед молящимися, вырвал из рук псалтыри и кинул в костер. А люди безучастно смотрели, как они горят. Меня толкнуло в огонь, туда, где святые слова превращаются в пепел и золу. Вытащить! Сохранить! Изгнать демонов с этой земли! Как же мне спасти брата? Может, для этого нужно спасти этот город? Обожженные руки мои сжимали спасенные книги.
Какая-то фигура отделилась от толпы. Это была фрау Лидия. Она подошла ко мне и накинула свой плащ мне на плечи:
– Как же, девочка, ты можешь ходить в одной нижней рубахе? Постыдилась бы.
Кто чем, а эта вдова и в такую минуту занималась исключительно внешними проявлениями приличий. Но почему в ней, в женщине, не ощущалось этого страха? Никаких волнений, никакого стыда? Такое чувство, что все это она уже видела, знала, что будет, и сталкивалась с этим не единожды. Рассеянно поблагодарив ее, мне захотелось отвернуться и отойти подальше. Ноги мои заплетались на ходу, но обожженные руки не чувствовали тяжести книг…
– Августин! Или как Вас теперь называть? – меня окликнула старенькая фрау Клара
– Аурелия Августина…
Она подошла ближе:
– Извините меня, но я хочу вас спросить,… мой кулон… Вы носите его?
– Да, конечно. – Мне пришлось постараться, чтобы не уронить книги, доставая подвеску.
– Отдайте мне его.
– ?
– Понимаете, в дни моей молодости у меня был один поклонник.… Ах! Как он ухаживал! Какие слова он находил для меня! Какие подарки дарил! – Браслеты, кольца, ожерелья, шелка и каменья.… И, казалось, что он будет всегда – такой молодой, веселый, красивый.… Казалось, он никогда не стареет. У меня уже морщины, а ему на вид и двадцати не дашь… Вы мне чем-то напомнили его. Своей молодостью и радостью. Очень захотелось отдать Вам что-нибудь из его подарков. Из того, что я когда-то видела на нем. Эта вещица… Мне казалось, она принесет Вам удачу………..
Но теперь… – она оглядела меня с ног до головы. – Вы понимаете меня…
– Да-да, конечно.
Она взяла кулон, нежно провела по нему рукой, посмотрела вокруг:
– Но в пасхальные ночи он всегда уходил. Исчезал, и мне казалось, что никогда не вернется. Странно, он возвращался на следующий день, а мне казалось, что его не было несколько лет. Таким он был чужим и отстраненным, но глаза его сверкали ярче обычного. Говорят, в такие ночи по небу мчится Дикая охота, гонит перед собой грешников и горят звездами глаза всадников в свете факелов. Сегодня тоже вот пасхальная ночь, но его уже давно нет рядом.
Она немного помолчала.
– До свидания, Августин. Храни Вас Бог.
Фрау Клара ушла, оставив меня в раздумьях. Зачем она все это мне рассказала? Кого имела в виду? И что все-таки хотела сказать эта гарпия? Что означает эта фраза, что я одна из них? Думай, Аурелия! Думай, Августина! Тебе брата спасать! Брат… Розалия.… Это же искушение! Гордыня! Ему нужно исповедаться. Но кому каяться? Кто способен отпустить грехи в этом насквозь лживом городе? Здесь все обречены. Кто безгрешен?.. Да, конечно же! Дикая охота, этот Дикий гон, завершающийся шабашем и оргиями. Вот куда они приведут его. Вот от чего его нужно спасать! Но как мне попасть туда?
Стоп! Взгляд мой пробежался по площади. Бесы еще шныряли вокруг. Мне некуда было деваться. Единожды принятое решение на моей памяти оказывалось наиболее верным и правильным, каким бы сумасбродным оно ни было. Да, именно так. Нужно… нужно продать душу. Эта мысль напугала меня, но иного выхода не было. Если я хочу попасть на шабаш, нужно действовать. И действовать быстро.
Но меня опередили. Бес, оказавшийся рядом со мной, смутно напоминал исчезнувшего с утра герра Швайне. Но меня это заботило в меньшей степени, чем попытка обмануть слугу ада.
– О чем вы задумались? Может, я смогу помочь? Замечательный вечер, вы не находите?
– О, нет! Вечер чудовищный, но помочь вы мне действительно можете.
– Не желаете ли продать душу, – ехидно осведомился он.
– Не поверите. Желаю! – как же страшно говорить такие слова.
– Почему же? Весьма рад. Ваш город – просто сокровищница, находка, источник для нашего брата. Но вернемся к предмету разговора. И что же вы хотите получить взамен?
Думай, Аурелия! Что же такое сказать-то? Вот интересно, а что просят в такой ситуации?..
– Ну, во-первых, это не мой город. А во-вторых, хочу денег, как ни банально.
Названная сумма заставила присвистнуть даже беса.
– Ну, вы же понимаете, что в данный момент я не обладаю такой суммой. Придется подождать немного.
– Договорились. Когда принесете, тогда и договор подпишем.
– Завтра.
– Хорошо.
– Подписывать придется кровью.
– Я знаю.
– До встречи.
Холодно кивнув на прощанье, оставив его гнусно ухмыляющимся и потирающим ладони за спиной, мне пришлось признать, что найти брата в этой быстро сгущающейся мгле уже невозможно, и отправиться домой. От того, что мне сегодня приснится.… От того, что произойдет этой ночью… будет зависеть моя дальнейшая судьба.
Ночь
Шабаш – брат, Сивилла, раздача пряников, обезьяна, венок.
Воскресенье
Пропущенная лекция
побудка на похороны Сивиллы
смерть Фауста
–
и голова 
